Преступность в России при переходе от социализма к капитализму

В.В. Лунеев, главный научный сотрудник Института государства и пра­ва РАН,

доктор юридических наук, профессор.

Государство и право. – 1998. – №5. – С.47–58.

 

Подход к проблеме

Из фундаментальной марксистской теории мы знаем, что социализм закономерно выходит из высшей стадии капитализма и абсолютно необхо­димо перерастает в вечно развивающийся комму­низм. В этой теории все аспекты данного истори­ческого перехода были досконально проработа­ны, в том числе и криминологические, доказано: преступность отомрет. Выводы теории пытались подтвердить экспериментально. Основная тя­жесть эксперимента легла на наше отечество. Но опыты проводились почти все текущее столетие на разных континентах и среди разных народов: белых, желтых и черных; исповедующих христи­анство, ислам, буддизм и другие религии; трудо­любивых и не очень, дисциплинированных и не очень; экономически развитых и развивающих­ся… Теория нигде не подтвердилась. Эволюция побеждает насильственную, а может быть преж­девременную (?!) социальную революцию.

В настоящее время мы переживаем новый экс­перимент с приставкой «квази», поставленный вроде бы самой жизнью (хотя и не без участия но­вой плеяды революционеров) и не вписывающий­ся ни в какие существующие парадигмы: переход от «развитого» социализма к первобытному и криминально-олигархическому капитализму, т.е. вернулись на сто лет назад. И этот «абсурдный» с марксистской позиции переход осуществляется до последнего времени практически стихийно, методом непродуманных проб, непросчитанных ошибок и «пожарных» мер их косметического ис­правления. Об искоренении преступности речи уже нет. И не потому, что пропали оптимисты во­люнтаристского толка (они и сейчас продолжают сокращать преступность на бумаге, поставив на­шу страну по уровню учтенной преступности, темпам ее снижения и уровню раскрываемости преступлений на первое место в «восьмерке» са­мых развитых стран), а потому, что становится все более очевидным: преступность жестко не связана с «измами». Она имеет свои законы раз­вития, где идеология представлена лишь номи­нально.

После мировых и крупных региональных войн преступность является самой большой опасно­стью для человечества, его демократического, экономического, социального, гуманитарного, экологического, научно-технического и между­народного развития. Надежды на создание бес­классового, бесконфликтного и беспреступного общества, возникшие в головах утопистов и вос­принятые коммунистами в прошлом столетии, рухнули, как не сбылись и предположения уме­ренных криминологов о существенном снижении преступности в связи с экономическим, социаль­ным и технологическим развитием.

Доминирующей криминологической тенден­цией текущего столетия был продолжающийся рост преступности в мире и его отдельных стра­нах, обгоняющий (по темпам) рост народонаселе­ния с одновременным отставанием социально- правового контроля от растущей и мимикрирую­щей криминализации общественных отношений. Обещанного облагораживания человеческой мо­тивации в текущем столетии, к сожалению, не на­ступило. Она в большинстве своем стала более прагматичной, «укороченной» и утилитарной. Но­вого человека сформировать не удалось. Не изме­нилось и сущностное содержание криминальных побуждений: корысть, зависть, власть, месть, оби­да, сексуальное влечение и прочие «низменные» мотивы. Они отмечались еще в Библии. На осно­ве колоссальных научно-технических, гуманитар­ных и коммуникативных достижений совершен­ствовались лишь методы, способы и приемы их практической реализации.

Формальное искоренение отдельных видов и групп преступлений в той или иной стране проис­ходит лишь путем декриминализации. Например, 70 лет мы ожесточенно боролись со спекуляцией. К уголовной ответственности было привлечено около миллиона человек. А ныне спекуляция счи­тается одной из форм нормальной экономической деятельности. В истории уголовного права любой страны только за последнее столетие можно найти сотни таких примеров. «Отмирание» и «рождение» деяний есть, хотя и заданная выживанием, но вла­стно-волевая процедура оценки реально существу­ющих форм человеческого поведения.

В УК РФ 1996 г. не вошло около 60 составов, которые в тот или иной период значились в УК 1960 г. и включено до 70 новых. Причем «новые» формы преступлений не родились из небытия, а явились трансформационными новеллами. Обра­тимся к новым для нас и очень опасным компью­терным деяниям. Их до изобретения компьютеров и внедрения во все сферы нашей жизни и деятель­ности просто не могло быть, хотя по сути своей эти деяния есть лишь модификация древних краж и взломов. В этом плане «старые» формы, однажды «появившись», как правило, в небытие не уходят.

Ведьм и колдунов более столетия вешали и сжигали на кострах, но они не исчезли, а в России даже процветают. За контрреволюционный са­ботаж в свое время применяли высшую меру со­циальной защиты, а ныне это называется обыч­ными забастовками, которые стали повсемест­ными и уголовно не наказуемыми. Итак, сами действия (бездействия) при сохранении соответ­ствующих потребностей не исчезают и не искоре­няются, а меняется лишь их правовая и квалифи­кационная оценка. И если общество к каким-то ранее порицаемым формам поведения привыкло, или они стали исключительно массовыми и оно готово их терпеть, они переводятся в администра­тивные правонарушения, дисциплинарные про­ступки, моральные девиации и даже в авангар­дистскую форму правомерного поведения.

В связи со складывающимися криминологиче­скими обстоятельствами человечество в конце XX в. оказалось в сжимающемся криминальном капкане, выбраться из которого без критическо­го пересмотра прежних утопий, традиционных стратегий борьбы с преступностью и без преодо­ления собственной инерционности, которая, по­жалуй, является самым большим препятствием в любом деле, не удастся.

Эти идеи для нашей страны стали особо акту­альными в переживаемый нами период перехода общества к рыночной экономике, демократии и свободе. Они злободневны и для других постком­мунистических стран, встающих на аналогичный путь. Независимо от их исторических и нацио­нальных особенностей во всех упомянутых стра­нах идет интенсивный рост преступности. Ее уро­вень в них стремительно приближается к показа­телям стран старых рыночных отношений, а они там относительно велики. В этих условиях реани­мируются старые утопии о якобы беспреступном социализме и криминальном капитализме. Под­разумеваемый вывод: усиленный рост преступно­сти связан с переходом от социализма к капита­лизму, от авторитарных форм правления к демо­кратии, от командной экономики к рыночной, которая, по образному выражению И.И. Карпеца, изначально беременна преступностью.

Так ли это? Анализируя динамику преступнос­ти бывшего СССР, России, других постсоветских и постсоциалистических стран, сопоставляя ее с криминологической обстановкой в США, Велико­британии, Франции, Германии, Италии, Швеции и иных развитых рыночных государств, оспорить этот вывод логически трудно. Но он опрокидыва­ется криминологическим анализом реальных тен­денций преступности в мире и его отдельных странах, социалистических и капиталистических.

 

Социальный выбор и криминологические последствия

Рыночная или командная экономика, свобода или равенство, демократия или тоталитаризм, ка­питализм или социализм — вот тот осознаваемый континуум криминологически значимого соци­ального выбора. Капитализм с его рыночной эко­номикой положительно коррелирует со свобо­дой, демократией, более высоким уровнем жизни и уголовной преступности. Социализм и его ко­мандная экономика — с относительным равенст­вом (пускай, в бедности), тотальным контролем за поведением людей и более низкой уголовной преступностью. (Тавтологичное понятие «уго­ловная преступность» используется мной в целях отличия от «политической» преступности, под ко­торой я имею в виду преступность властей против своего народа).

Если бы в основе социального выбора лежал только уровень уголовной преступности, то при­оритеты выбора были бы очевидными. В дейст­вительности все глубже и сложнее. Человеческое существование, во-первых, определяется эконо­мическим и политическим развитием, а не его криминологическим следствием. Во-вторых, от­носительно низкий уровень уголовной преступ­ности в коммунистических режимах — не резуль­тат его благородной сути, и, в-третьих, низкий уровень уголовной преступности или пережитом человечеством социализме с лихвой компенсиро­вался массовой преступностью властей против своего народа.

Рассмотрим все по порядку.

Зададимся простым вопросом: есть ли у чело­веческого сообщества прагматичный разумный экономический выбор между рыночной и ко­мандной экономикой? Если бы он был, тогда бы­ло бы целесообразно сравнивать криминогенное различных видов экономики и социально- экономических формаций. Но у него нет выбора. У рыночной экономики нет достойной альтерна­тивы. Опыт СССР и других социалистических стран показал, что командная экономика эффек­тивна лишь в годы тяжких испытаний, например, во время войны, когда жизнь и деятельность на­рода должны быть подчинены единой цели и еди­ной воле. Во всех иных обстоятельствах она не только не эффективна, но и губительна. И если это положение верно, то говорить о какой-то осо­бой сравнительной криминогенности рыночной экономики не имеет смысла, как вряд ли будет большим научным достижением, если констати­ровать, что свобода более криминогенна, чем, скажем, изоляция, например, в самых строгих американских тюрьмах карцерного типа «макси-макси», где агрессивные заключенные содержат­ся в одиночных камерах.

Из этого, однако, не вытекает, что рыночная экономика имеет только одни плюсы. Как всякое сложное явление, она (и особенно она) социально противоречива, а, следовательно, и криминоген­на. Более того, рыночную экономику в кримино­логическом плане нельзя рассматривать в отрыве от необходимой и свойственной ей социально-правовой и политической обстановки.

Рыночная экономика продуктивно развивает­ся только в условиях свободы (экономической, политической и личной), демократии и плюра­лизма мнений. Свобода и демократия по своей со­зидательной и разрушительной силе могут быть сравнимы лишь с ядерной энергией. Они требуют умелого обращения, демократического опыта и четкой правовой регламентации, поскольку сво­бода — не анархия, не охлократия, не безбрежная воля, а воля народа, ограниченная законом, при­нятым демократическим путем.

Свобода, демократия, соответствующие им за­коны и овладение ими народом формируются па­раллельно лишь в процессе многолетней соци­альной эволюции. Во всех других случаях, как в нашей сегодняшней России, свобода рождается в борьбе с несвободой. А все другие атрибуты сво­боды возникают почти стихийно в процессе слабо управляемой последовательности. Свобода не может быть позитивно избирательной. Будучи непреходящей ценностью добра, она одинаково может служить не только ему. С неменьшим ус­пехом она может быть использована во зло, в на­шем случае — для совершения преступления. И в этом узком понимании, следуя предшествующей логике, вполне допустим вывод: свобода более криминогенна, чем несвобода, если только не принимать во внимание накопительный кримино­генный процесс последней, который в запредель­ных условиях может завершиться крупным соци­альным и криминальным взрывом, что собственно и произошло в СССР и других социалистических странах.

Сказанному не противоречит фактическая и учтенная преступность. Самый высокий уровень преступности с заметными темпами ее прироста отмечается в самых развитых, самых демократи­ческих ₍и самых рыночных капиталистических странах.

Уровень преступности в СССР в расчете на 100 тыс. населения в 60-е годы был в 5-9 раз ниже, чем в развитых странах (за исключением Японии). Но тенденции были те же. Преступность росла. И если в мире в целом за последние 30-40 лет она увеличилась в Ъ-А раза, то на территории бывше­го СССР — в 6-8 раз, в США — 7-8 раз, в Велико­британии — в 6-7 раз, во Франции — в 5-6 раз, в Германии — в 3-4 раза, в Японии — в 1.5-2 раза. По данным Четвертого обзора ООН за 1986— 1990 гг. преступность в мире увеличивалась в сред­нем на 5% в год, а народонаселение — на 1-1.5%.

Эти данные свидетельствуют о том, что между научно-техническим, экономическим развитием и нравственно-правовым состоянием общества, к сожалению, нет полных, прямых и «скорых» кор­реляций. Нет их между экономикой и преступно­стью, между свободой и моралью, между демо­кратией и нравственностью. Все намного слож­нее и протяженнее.

Для сравнения сопоставим регистрируемую преступность в Болгарии и Швеции. Сопоставле­ние преступности разных стран — дело сложное. Оно возможно лишь при глубоком качественном и количественном анализе не только самой пре­ступности, но и уголовно-правовых, уголовно-процессуальных, регистрационных и иных об­стоятельств. Не углубляясь в эти вопросы, ска­жем лишь, что эти две страны характеризуются примерно равной численностью населения (около 9 млн. человек), практически мононациональным его составом, и различаются по своей истории, праву и экономике. Достаточно сказать, что в Швеции более двухсот лет не было никаких соци­альных революций и войн. Там давняя устойчивая рыночная и социально ориентированная эконо­мика. Тогда как Болгария после многовековой борьбы за свое национальное освобождение лишь около ста лет назад обрела относительную неза­висимость. Она пережила балканские войны, фа­шизм, вторую мировую войну на стороне Герма­нии, социалистическую революцию, социалисти­ческий режим и лишь в 90-е годы начала, причем очень противоречиво, переходить к демократии и рыночной экономике.

В Швеции в 1950 г. регистрировалось 2771 пре­ступление на 100 тыс. населения. В 1990 г. там было учтено 1218820 преступлений или 14266 де­яний на 100 тыс. населения. За 40 лет преступ­ность увеличилась более чем в 5 раз. В последую­щие годы она прирастала по 3-5% в год. Причем темпы прироста постепенно снижались.

В Болгарии в 1950 г. регистрировалось 588 преступлений на 100 тыс. населения. В 1989 г. бы­ло зарегистрировано 663 деяний на 100 тыс. насе­ления. В конце 60-х и начале 70-х годов число преступлений на то же число населения колеба­лось около 400. В последний год (1989) социалис­тического режима преступность в Болгарии в расчете на население была в 20 раз ниже, чем в Швеции. С переходом к демократии и рыночной экономике преступность стала интенсивно расти. В 1990 г. коэффициент преступности увеличился до 763 (+15.1%), а в 1991 г. — до 2042 (рост более чем в 3 раза). В последующие годы преступность увеличивалась аналогичными темпами.

Объяснить результаты этих сопоставлений непросто. Снижение темпов прироста преступно­сти в Швеции наблюдается с начала 80-х годов. Аналогичная тенденция регистрируется и в дру­гих странах с рыночной экономикой и высоким уровнем преступности. Видимо, это связано с «по­рогом насыщения» преступностью и постепенной выработкой эффективных мер социального кон­троля. Более интенсивный рост преступности и темпов ее прироста в Болгарии обусловлен не столько переходом к рыночной экономике, кото­рого практически в те годы и не было, сколько болезненной ломкой сознания (частный, но пока­зательный пример: на стенах загаженного мавзо­лея Г. Димитрова долгое время были надписи «Самая почетная уборная…»), а также утратой прежних социальных ориентиров и особенно раз­валом установившегося социального контроля без создания его новых форм.

Результаты сравнения преступности в Болга­рии и Швеции подтверждают выводы экспертов Третьего обзора ООН, которые отмечали интен­сивный рост преступности в мире и наличие не раз­решенной проблемы взаимосвязи максимальных и минимальных показателей уровня преступности с уровнем социально-экономического развития.

Самая низкая преступность регистрируется в странах с тоталитарными режимами (фашистски­ми, религиозно-фундаменталистскими, коммуни­стическими и иными), где существует тотальный государственный, полицейский, идеологический, религиозный контроль за деятельностью и пове­дением людей. В Китае, например, где рыночная экономика продвинулась намного дальше, чем в России или Болгарии (но при сохранении преж­него контроля партии и государства), в 1996 г. было зарегистрировано 207.2 преступления на 100 тыс. населения, что почти в 60 раз ниже, чем в Швеции.

Тотальный контроль нельзя сводить только к репрессиям, как это у нас нередко делается. В СССР, да и в других бывших социалистических странах, например, он включал в себя ряд состав­ляющих:

экономическую — полную зависимость челове­ка от единственного работодателя — государства, а фактически от господствующей номенклатуры;

правовую — заключающуюся в примате прав государства над правами личности;

организационную — вытекающую из демокра­тического централизма, где слово «демократиче­ский» было «фасадным», а «централизм» — сущно­стным;

идеологическую — подавление инакомыслия;

социально-психологическую — доминирование пропартийного общественного мнения;

оперативную — тайная и явная государственная слежка за поведением и деятельностью людей;

репрессивную составляющую, которая венчала и интегрировала тотальный контроль в целом. Она была последней, но, как мы видим, не единственной инстанцией, удерживающей народ в страхе перед нарушениями государственных предписаний.

В других странах с жестким социальным кон­тролем есть иные и аналогичные составляющие. На это обратила внимание американский крими­нолог Фрида Адлер, которая на основе анализа данных о преступности Первого обзора ООН (1970-1975 гг.) выбрала 10 стран различных по уровню развития демократии и экономики, в ко­торых был низкий уровень преступности: Швей­царию и Ирландию (Западная Европа), Болгарию и ГДР (социалистические страны Восточной Ев­ропы), Коста-Рику и Перу (Латинская Америка), Алжир и Саудовскую Аравию (Северная Африка и Ближний Восток), Японию и Непал (Азия и Дальний Восток). На основании их анализа она пришла к выводу, что эти разные во многих отно­шениях страны объединяет одно — жесткий соци­альный контроль за поведением и деятельностью людей — полицейский, религиозный, семейный, клановый или производственный и т.д., либо их сочетания.

Ныне очевидно, что самый «эффективный» контроль — полицейский дискреционный тоталь­ный. Но сам он есть некриминализированное злоупотребление властей против своего народа. А жертвы таких злоупотреблений по ооновским документам приравниваются к жертвам преступ­лений. Они многократно компенсируют низкий уровень уголовной преступности в авторитарных режимах. Поэтому неслучайно между политиче­скими репрессиями (по данным СССР за 1958— 1990 гг.) и уголовной преступностью существовала сильная обратная корреляционная зависимость. Снижение уровня политических репрессий с сере­дины 50-х годов можно рассматривать как отно­сительно репрезентативный показатель умень­шения тотального контроля.

От традиционной уголовной преступности хо­рошо или плохо защищает государство, допусти­мы и иные правовые способы зашиты и самозащи­ты; от криминализированных политических злоупотреблений властей никаких правовых форм защиты и самозащиты не существует, кроме бе­зоговорочного подчинения и служения преступ­ному режиму. А «эффективность» тотального контроля за преступностью в этом случае объяс­няется известным афоризмом: «успешно бороть­ся с преступностью можно лишь ее методами». Объективно же в этом случае идет не искорене­ние преступности, а перелив вульгарной уголов­ной преступности в фактические должностные злоупотребления властей.

Итак, человеческое общество в конце XX сто­летия оказалось в криминальном капкане:

в условиях демократии, рыночной экономики и законособлюдающей уголовной юстиции оно не совсем справляется с интенсивно растущей, считающейся только с силой и динамично при­спосабливающейся к новым возможностям уго­ловной преступностью;

в условиях тоталитаризма, командной эконо­мики и всемогущих правоохранительных органов с дискреционными полномочиями государство может удержать уголовную преступность под контролем, но лишь такими методами, которые намного опаснее вульгарной уголовной преступ­ности.

И в том, и в другом случае экономика и поли­тические системы играют не последнюю роль. Командная ее форма в авторитарных режимах является одной из составляющих тотального кон­троля за поведением и деятельностью людей, а рыночная форма в демократических странах — од­ним из условий экономической, политической и личной свободы, которая облегчает и преступную деятельность, особенно экономическую, способст­вует расслоению общества и усиливает противоре­чия между его социальными слоями, в том числе и криминогенные, а также формирует иные моти­вации противоправного поведения.

Становится очевидной также и односторон­ность объяснения преступности только нищетой, эксплуатацией и безработицей. Все оказалось на­много сложнее, чем это объясняли классики марксизма-ленинизма.

Богатые и индустриально развитые страны более или менее справляются с бедностью, но преступность не уменьшается, а растет. В благо­ухающей Дании в 1996 г. было зарегистрировано 10065.1 преступления на 100 тыс. жителей, а в Ко­пенгагене — 17484.4. Это в 84 раза выше, чем в Ки­тае и в 21 раз, чем учтенная преступность в Моск­ве в 1997 г. Эти данные, однако, не означают, что положение дел с преступностью в Москве на два порядка лучше, чем в Копенгагене. Это чисто ко­личественное сравнение без учета уровня крими­нализации деяний в уголовном законодательстве, полноты их регистрации и других условий. Тем не менее, данные статистические сравнения показа­тельны.

Преступность бедности и слабо адаптирован­ных субъектов до сих пор остается актуальной и опасной. Веками все списывалось на нее. И это всем выгодно. Но не только и не столько она оп­ределяет сущностную характеристику преступно­сти в современном мире. Гораздо опаснее (хотя это и не так очевидно) является преступность ин­теллекта, богатства и власти. Она свойственна и авторитарным, и в определенной мере (в зависи­мости от силы контроля гражданского общества) демократическим режимам. Различия заключе­ны в уровне и форме общественно опасной дея­тельности, а также в характере борьбы с ней. В нашей стране, например, где пренебрежение уго­ловными законами стало нормой и «наверху» и «внизу», учтенная преступность сдвинута как раз к опасной, но примитивной ее части маргиналь­ных слоев, тогда как преступность интеллекта, богатства и власти остается практически невыявляемой и ненаказуемой.

 

Рост преступности при командной экономике

С ослаблением тотального контроля в СССР после смерти Сталина уголовная преступность стала изменяться по мировым законам, открытым Марксом применительно к капитализму, т.е. стала расти быстрее, чем численность населения.

Если принять за базу данные 1956 г., года пер­вой попытки разрушения тоталитаризма, то к 1991 г., когда СССР перестал существовать, пре­ступность по абсолютным показателям возросла в 5.6 раза (с 579 116 до 3 223 147 преступлений), а по относительным — в 3.8 раза (с 293 до 1115 пре­ступлений на 100 тыс. населения). Среднегодовые темпы прироста преступности за эти 35 лет рав­нялись 5.03% в год, а населения- 1.1%, т.е. темпы прироста преступности обгоняли темпы прироста населения в 4.6 раза.

В отдельные годы темпы прироста преступно­сти в зависимости от объективных и субъектив­ных условий заметно колебались. Наибольший прирост регистрировался в 1958 г. (+29.9%), в 1961 (+34.7), 1966 (+18.1), 1983 (+21.7), в 1989 (+31.8).

Всем этим взлетам есть объяснения. Я не буду на них останавливаться. Они носили ситуацион­ный характер и не определяли основных тенден­ций преступности. Важнее отметить другое: ин­тенсивный рост уголовной преступности на­чался задолго до перестройки и перехода к рыночной капиталистической экономике в Рос­сии. И он был связан с противоречивым медленным, но закономерным ослаблением тотального контроля, которое наметилось после смерти Сталина.

Если принять за репрезентативный показа­тель уровня тотальности контроля репрессии за инакомыслие (за антисоветскую агитацию и пропаганду) и на основе параллельных статисти­ческих рядов уголовной и политической пре­ступности рассчитать коэффициент их парной корреляции, то мы обнаружим сильную обрат­ную корреляционную связь (-0.8), близкую к -1, т.е. к полной обратно пропорциональной зависи­мости: чем ниже был уровень политических реп­рессий, тем интенсивнее росла уголовная преступность.

Более высокие показатели преступности при­ходятся на конец 80-х и начало 90-х годов, когда:

лопнули «обруча» КПСС;

разваливался Союз со всей его системой кон­троля;

началось растаскивание бесхозной государст­венной и общественной собственности;

за демократию принималась псевдодемокра­тическая демагогия (типа: право выше закона, личные интересы выше общественных, суд и про­куратура не должны бороться с преступностью, главное в борьбе с преступностью — суд присяж­ных и т.д.);

самым достойным казался тот, кто все поно­сил и крушил;

главенствовать стали правовой нигилизм и ох­лократия;

из правоохранительных органов и судов, кото­рые стали одной из основных мишеней справед­ливой и несправедливой критики, стали уходить профессионалы;

вместо квалифицированных руководителей стали назначать преданных новым властям диле­тантов;

безнаказанность считалась признаком демо­кратии;

власть абсолютно не знала, что надо делать, кроме ее непосредственного удержания.

Неконтролируемая преступность стала об­вальной. Менялась ее структура. В середине 60-х годов, например, доля корыстных преступлений составляла 40-45%, а в конце существования СССР только по учетным данным она увеличи­лась до 70-75%. Фактически цифра была выше, так как латентность имущественных и особенно экономических преступлений и тогда и сейчас ос­тается самой высокой.

Существенное увеличение удельного веса ко­рыстных деяний в основном связано с их абсо­лютным ростом. Если вся преступность с 1956 г. увеличилась в 5.6 раза, то корыстная — в 8.2, а кра­жи — в 10 раз. Регистрационный рост главным об­разом наблюдался в сфере личной собственности. Доля этих преступлений в 3 раза превышала до­лю посягательств против огромной практически не охраняемой и не учитываемой государствен­ной собственности и в 380 раз — случаи выявлен­ного взяточничества, которое было и остается повсеместным явлением. Декларирование прав че­ловека в те годы затрудняло укрывательство пре­ступлений против личности и личной собственно­сти, тогда как регистрируемые посягательства на бывшую социалистическую собственность не от­ражали и сотой части того, что фактически совер­шалось, а по отдельным видам деяний и тысячной. Государственный контроль бездействовал.

За вспышкой насилия, «отпущенной» регист­рации преступлений против личной собственнос­ти, в условиях пошатнувшейся партийной власти и демократической демагогии советская партгосхозбюрократия брежневского призыва недву­смысленно позволила себе «проглядеть» магист­ральную тенденцию колоссального роста тене­вой экономики (о ней вспомнили лишь в 1988 г., когда она практически сравнялась по обороту с экономикой официальной, чистота которой тоже небесспорна) и формирования на этой основе мощных структур организованной преступности, которые нередко оказывались не только у руля экономики, но и политики. И хотя в этот период начался процесс криминализации новых форм и способов общественно опасного поведения (рэке­та, уклонения от налогов и др.), уголовно-правовой охраны новых объектов общественных отно­шений (первых ростков рыночной экономики, кооперативной и частной собственности) и декри­минализации тех составов, которые тормозили развитие рыночных отношений, он был, как пра­вило, запоздалым и неадекватным.

Всеобщая криминализация и окорыствование общественных отношений, интенсивный рост преступности, сдвиг ее структуры к корыстным и корыстно-насильственным деяниям, произошли в 80-е годы, т.е. до официального и формального вступления России на рыночный путь экономи­ческого развития, когда еще не иссякли попыт­ки построения социализма с человеческим лицом на одной шестой части суши. Фактические отно­шения почти подпольно и в извращенной форме стали продвигаться к рыночной экономике задол­го до провозглашения политической свободы в 1989-1990 гг. И это было нелучшей, но объектив­ной эволюционной тенденцией социально-эконо­мического развития: в то время как интеллиген­ция восторгалась свободой слова, быстрее всех осознала ее преимущества и использовала в своих целях партгосхозноменклатура.

 

Преступность в годы становления рыночной экономики в России

Традиционно преступность в Российской Фе­дерации составляла 65-66% в структуре всех пре­ступных проявлений в Союзе. По уровню же их в расчете на население на первом месте, как прави­ло, была Эстония (по данным 1990 г. — 1511 пре­ступлений на 100 тыс. населения), на втором — Латвия (1297), а на третьем — Россия (1248). Са­мый низкий коэффициент был в Азербайджане — 217. Подобные различия сохраняются до сих пор и это небеспричинно.

За время перестройки и начала проведения рыночных реформ преступность в России возрос­ла в 2 раза. Наиболее высокие темпы прироста были в 1991 г. (+18.4%) и в 1992 г. (+27.2%). Сере­дина 1992 г. по уровню учтенной преступности была пиковой (прирост превышал 35%). Это вы­звало недовольство высших властей, которые по­требовали снижения преступности. Жесткое тре­бование вывело правоохранительные органы из состояния паралича (1990-1992 гг.), активизиро­вало внешнее проявление их деятельности. На са­мом деле криминализация общественных отно­шений (вплоть до политических) расширялась и углублялась и ныне органы внутренних дел глав­ным образом контролируют наиболее очевидную и примитивную часть преступности.

Преступность же, имея активный рыночный и всепроникающий «характер», постоянно мимикрирует и заполняет все новые и новые не контроли­руемые или слабо контролируемые (неосторожно или умышленно) сферы и ниши. Она интенсивно растет количественно и изменяется качественно (организуется, коррумпируется, эшелонируется, вооружается, интеллектуализируется, профес­сионализируется и укрепляет свою оборону, в том числе и с помощью различных ветвей власти). Ее основные экономические, организационные, политические и правовые причины существова­ния, как правило, очень ограниченно подвластны правоохранительным органам. В связи с этим и ответственность последних за рост преступности должна быть адекватной, соответствующей их объективным и законным возможностям. Давняя порочная волюнтаристская практика высших властей «требовать невозможного» ставит их в безвыходное положение.

Поэтому в то время, когда власть криминала в нашей стране стала одним из главных «действую­щих лиц», успешно конкурируя с другими властя­ми (законодательной, исполнительной, судебной, информационной), когда цивилизованные стра­ны серьезно озабочены нашей преступностью и помогают нам в аресте именитых преступников, в России по плану идет последовательное снижение уровня учтенной преступности. С середины 1992 г. и до 1994 г. темпы прироста снизились более чем в 50 раз и вполне «логично» перешли в темпы сни­жения. В 1994 г. преступность снизилась на 6.0%. В 1995 г. снижения не получилось (она выросла на 4.7%), но уже в 1996 г., как по приказу (вер­нуться в исходное положение!) ее уровень снизил­ся на те же 4.7%, в 1997 г. это сокращение практи­чески удвоилось (-8.7%).

Если проанализировать преступность по видам (например, тяжкие и не представляющие большой общественной опасности, корыстные и насильст­венные, подлежащие расследованию криминаль­ной милицией или милицией общественной безо­пасности), а также сопоставить преступность по регионам, то станет очевидным, правоохрани­тельные органы и прежде всего криминальная милиция, не справляясь с растущим валом пре­ступности, регистрирует ее избирательно и не­полно. Это ведет не только к занижению уровня регистрируемой преступности, к ее структурным деформациям, но и к «увеличению» раскрывае­мости преступлений.

По данным нашего изучения в 1994 г. было зарегистрировано не более 30-40% фактически совершенных преступлений, а по отдельным ви­дам — сотые или тысячные доли. Привлекается к уголовной ответственности и осуждается еще меньше. На одного осужденного приходится неболее 3-4 зарегистрированных преступлений и около 10-20 фактически совершаемых деяний.

При чисто количественной оценке этих дан­ных в них нет ничего уникального: в большинстве стран мира контроль за преступностью характе­ризуется эффектом «воронки», возникающим в процессе учета преступлений и преступников раз­ными инстанциями системы уголовной юстиции. Уникальность их состоит в том, что эта воронка в России больше чем в других странах и формиру­ется она не стихийно, как объективный результат соотношения преступности и контроля над ней, а селективно, путем сложных методов управления учетом преступлений в целях показа результатив­ности борьбы с ними.

Подобное «управление» не требует директив. Во всех приказах и указаниях предъявляются же­сткие требования к объективности учета пре­ступности и борьбы с ней. Однако достаточно системно отслеживать ситуацию в регионах и еже­месячно обнародовать списки «передовиков» и «отстающих» по нужным показателям и эти при­казы будут приниматься с поправками. Обратим­ся к частному примеру. В Волгоградской области в 1996 г. раскрываемость равнялась 73.3%. В ян­варе 1997 г. она снизилась до 68.6%, а в феврале — до 57.9%. Область сразу же была зачислена в чис­ло регионов «с низкой раскрываемостью». В мар­те раскрываемость повысили до 61.8, в апреле — до 63.0, в мае — до 64.2, в июне — до 69.0%. После этого она была вычеркнута из «черного» списка. И хотя в октябре месяце ГУВД области достиг показателя 72.9%, в «передовики» область не по­пала: так как в их списке значились регионы с раскрываемостью от 82.6 до 89.2%. До похвалы надо тянуться. И это хорошо понимают все вы­шестоящие и нижестоящие начальники. Подоб­ный соцсоревновательный метод особо ювелир­но был отработан в Вооруженных Силах СССР. Именно он привел к массовому укрывательству «дедовщины», которую выкорчевать до сих пор не удается. В органах внутренних дел много боль­ших начальников, прошедших армейскую школу «показухи».

Такой подход особо эффективен. В 1996 г. ди­намика темпов прироста (снижения) преступле­ний шла как по графику: в январе преступность возросла на 6.9%, в январе-феврале (с нарастаю­щим итогом) — на 3.2, в январе-марте преступ­ность снизилась на 0.1%. Далее эти снижения пла­номерно увеличивались из месяца в месяц: 0.8; 1.8; 3.1; 3.2; 4.1; 4.5; 4.4; 4.8; 4.7%. По линии кри­минальной милиции опасная преступность сокра­тилась еще больше — на 8.1%, а по линии общест­венной безопасности («мелочевка») возросла на 6.2%. Правая рука стала длиннее левой. И это объяснимо. Раскрываемость преступлений, пред­варительное следствие по которым обязательно (криминальная милиция), составила 60.8%, а пре­ступлений, предварительное следствие по кото­рым необязательно (милиция общественной безо­пасности), — 96.9%, а в целом — 70.1%. По кражам, мошенничеству и другим трудно раскрываемым делам милиция общественной безопасности достиг­ла 100-процентной раскрываемости, что является бесспорным свидетельством регистрации только абсолютно очевидных преступлений. Поэтому они росли, а абсолютно не очевидные сокращались.

1997 год (первый год действия нового УК) на­чался со значительного сокращения преступнос­ти в январе (-15.8%). В последующие месяцы тем­пы снижения преступности уменьшались, дойдя в конце года до 8.7%. А это означает, что уровень учтенной преступности постоянно (из месяца в месяц) неудержимо возрастал. Больше стало тяжких и особо тяжких преступлений, от кото­рых «уходить» труднее. И это при условии, что многие статьи нового УК почти не применялись. Тем не менее сокращение преступности небыва­лое (-8.7%), а раскрываемость ее беспрецедентна (72.2%) даже для рыночных демократических бо­гатых стран с профессиональной, правоуважающей и обеспеченной полицией.

Итак, за последнее пятилетие в условиях ре­ального слабо контролируемого роста преступ­ности, давления высших властей, недовольства народа и собственной беспомощности (управ­ленческой, организационной, кадровой, профес­сиональной, материально-технической и нравст­венно-правовой) органы внутренних дел (они расследуют до 90% преступлений) пошли давно испытанным путем. В обстановке системного экономического и периодического политическо­го кризисов, высокой криминальности правящей, политической и экономической элит, бесконт­рольности и продажности государственных слу­жащих, слабого финансового, экономического, налогового, таможенного, пограничного, валют­ного и иного контроля, запредельного роста про­пасти между бедными и богатыми (1:24 при со­циально опасном 1:10 и социально терпимом 1:5), роста нищеты, безработицы, невыплаты заработ­ной платы и пенсий, роста всех фоновых явлений (пьянства, наркотизма, психических болезней, са­моубийств, распада семей, детской беспризорнос­ти, аварийности и т.д.), роста демонстративных заказных убийств и терроризма, разделения всей страны на зоны владений криминальных автори­тетов, а также в условиях собственной высокой криминальности учтенная преступность сокра­щается, а ее раскрываемость растет.

Таких успехов не имеет ни одна экономически развития и политически устойчивая страна в мире (кроме тоталитарных режимов). Успехи наших органов внутренних дел стали в 2-4 раза выше, чем в США, Великобритании, Франции, Герма­нии и Японии. Снижение преступности на 1-2% там оценивается большой победой, а раскрывае­мость преступлений в США не превышает 22%, в Великобритании — 35, в Германии — 45 и в Япо­нии — 60%. В этих успехах убедили даже Прези­дента РФ, который публично сказал, что преступ­ность есть во всех странах, но ее надо оценивать по динамике и по раскрываемости, а они у нас благоприятные. Круг замкнулся. Все довольны кроме виктимизированного народа.

Руководители правоохранительных органов соглашаются с оценками криминологов, что в стране ежегодно совершается около 10-12 млн. преступлений, а регистрируется 2.5 млн. Однако это не мешает им публично говорить о сокраще­нии преступности и росте раскрываемости. Но ес­ли выше приведенные оценки фактической пре­ступности верны (а они являются самыми умерен­ными и даже заниженными), то какие есть основания говорить о бумажных успехах руко­водству страны и народу?

Объективная регистрация преступлений — это не формальный момент и не игра в «цифирь», как иногда может показаться. С регистрации пре­ступлений начинается уголовное судопроизвод­ство. А если у нас по самым скромным оценкам регистрируется не более 1 преступления из 4-5 (а по экономическим преступлениям — из 25-30 и даже из 100), то чего после этого стоит вся дея­тельность уголовной юстиции и ее никем непре­взойденные успехи. Хотя реальные сдвиги в ста­новлении новых форм контроля есть, а многие сотрудники правоохранительных органов рабо­тают на износ и не щадя жизни своей (только в 1997 г. было убито 256 и ранено 515 сотрудников ОВД), но жажда руководства к победительству перечеркивает их старания в глазах народа. Он им не доверяет.

Автор отдает себе отчет в том, как трудна борьба с современной вставшей на ноги преступ­ностью и понимает, что если наши правоохрани­тельные органы будут учитывать и расследовать все деяния, предусмотренные в уголовном кодек­се и реально совершаемые в стране, они рухнут под этим грузом. Но вряд ли является выходом (после нас — хоть потоп) из сложившегося поло­жения дел выборочный и направленный на ве­домственное самовыживание учет и расследова­ние преступлений в ущерб интересам граждан, общества и государства. Ведь ежегодно 6-8 млн. реально пострадавших от преступлений граждан не получают должной защиты и поддержки от Закона и Государства и примерно столько же преступников остаются безнаказанными. Более того, регистрируемая преступность (если исклю­чить громкие публичные деяния, которые нельзя скрыть, но которые, как правило, остаются не раскрытыми) в основе своей «сдвинута» к прими­тивным, «пьяным», бытовым преступлениям, со­вершенным слабо адаптированными субъектами из беднейших маргинальных и незащищенных слоев населения (именно они доминируют в пере­полненных СИЗО и отчасти в колониях). В 1997 г. был выявлен 1 372 161 правонарушитель, среди которых 52.4% лиц, не имеющих постоянного ис­точника дохода, 34.6% совершили преступление в состоянии алкогольного, наркотического и ток­сического опьянения, 13.6% женщин и 11.8% не­совершеннолетних. Эти люди не защищены им­мунитетом и они не могут откупиться. Но как бы ни были опасны их деяния, они — всегда лишь пена на безбрежной экономической организованной и коррумпированной преступности в стране. Все это является особо криминогенным и долговре­менным.

Итак, на уровень регистрируемой и фактичес­кой преступности в России в последние годы влияли три мощных фактора: 1) противоречивый стихий­ный и слабо контролируемый переход к свободе, демократии и рыночной экономике; 2) сорока­летнее стихийное, а в перестроечный и рефор­менный период управляемое разрушение преж­него тотального контроля без своевременного создания новых форм демократического соци­ального контроля; 3) беспрецедентная безнака­занность наиболее опасных и именитых преступ­ников на фоне победных рапортов правоохрани­тельных органов.

Эти факторы имеют сложную взаимосвязь и взаимозависимость. С одной стороны, рыночная экономика практически невозможна в условиях тотального контроля, с другой — слабая дееспособ­ность, волюнтаризм и очковтирательство правоо­хранительных и других государственных органов, призванных контролировать правопорядок, не являются обязательным условием становления рыночной экономики и демократии. Поэтому в иррациональном разрушении и слабости социаль­но-правового контроля над преступностью боль­ше виноваты не капитализм, не рыночная эконо­мика и не демократия, а импульсивная волюнта­ристская и малограмотная политика, ставившая интересы правящей элиты и правоохранитель­ных ведомств выше интересов народа.

 

Особенности преступности переходного периода

Рост преступности в период перехода к капи­тализму сопровождался серьезными структурны­ми сдвигами и особенностями.

1. Противоречивое снижение уровня регист­рируемых преступлений антирыночного характера (спекуляции, частно-предпринимательской дея­тельности, коммерческого посредничества, занятие запрещенной индивидуально-трудовой деятель­ностью и др.), которые затем были декриминализированы. Декриминализация некоторых из них прошла через их интенсивный рост (спекуляция с 1986 до 1991 г. возросла в 4 раза, нарушение пра­вил о валютных операциях — в 6 раз). Их рост в данном случае свидетельствовал о том, что жизнь «запускала» некоторые рыночные механизмы во­преки действующему законодательству и задолго до того, как они были легализованы.

2. Интенсивный рост корыстных преступле­ний, совершаемых путем обмана в условиях пра­вового вакуума. Мошенничество, обман покупа­телей и заказчиков стали повседневными и повсе­местными, но статистический рост был только у мошенничества, иной обман практически не ре­гистрировался.

Особый размах обмана в условиях безнаказан­ности наблюдался в 1992-1994 гг. в коммерческих банках и других кредитных организациях, кото­рые аккумулировали вклады населения. Обману­тыми оказались более 30 млн. человек. Уголов­ных дел, дошедших до суда, практически нет. В связи с этим обман вкладчиков стал одним из до­ходных способов накопления первичного капита­ла криминальными и полукриминальными ком­мерческими структурами.

3. Накопление первичного капитала в услови­ях бесконтрольности и безнаказанности путем разграбления огромной и бесхозной государст­венной и общественной собственности людьми (должностными лицами, чиновниками), которые ей владели, распоряжались, выдавали лицензии, квоты, кредиты и т.д. Путем различных манипу­ляций и махинаций государственная собствен­ность акционировалась, приватизировалась, от­давалась в аренду, продавалась, присваивалась. Политика в этом деле шла намного быстрее, чем экономика и право. Цель и средства ее достиже­ния были такими же, как и при массовой насиль­ственной коллективизации в 30-е годы: как мож­но скорее и любыми путями создать сторонников новой власти.

Эти фактические деяния не нашли отражения в статистике и практике правоохранительных ор­ганов. Пик роста учтенных экономических пре­ступлений отмечался лишь в начале перестройки в 1985-1986 гг., т.е. тогда, когда существовал ка­кой-то государственный контроль. После этого они росли фактически и сокращались статистиче­ски. Присвоение или растрата государственного и общественного имущества по официальным дан­ным с 1986 г. сократились втрое, причинение иму­щественного ущерба путем обмана или злоупо­требления властью или служебным положением и взяточничество — в два раза. Оживление борьбы с этими деяниями наступило лишь в последний год, особенно в связи с криминализацией многих новых экономических преступлений в УК 1996 г.

4. Особенно интенсивно (больше фактически и меньше учетно) росли кражи. Рост их начался в 1966 г. К 1995 г. они увеличились в 7.3 раза, в том числе против личной собственности — в 10 раз, а против государственной собственности — в 4 раза.

Каждому, изучающему законы распределения и динамики преступности, такое соотношение по­кажется странным. Незначительное, но более или менее охраняемое личное имущество не мо­жет похищаться больше и чаще, чем огромное бесхозное государственное имущество. Ответ очевиден: уже в 20-е годы «государственное иму­щество не воровали лишь ленивые» (кроме ста­линских времен), а в период перестройки и ре­форм разворовывание государственного имуще­ства достигло апогея и по числу краж, и по безнаказанности.

5. Наиболее опасной тенденцией был рост корыстно-насильственных деяний. Грабежи и раз­бои возросли в 1986-1994 гг. в 7 раз. С ними коррелировали вымогательство, корыстные убийства, бандитизм, организованная преступность. Росло число убийств из-за преступного перераспреде­ления государственного и общественного иму­щества, из-за рынков сбыта, зон криминального влияния и т.д., убийств, совершенных в состоя­нии холодного рассудка и с применением огнест­рельного оружия. Его применение с 1987 г. воз­росло в 10 раз. Появился вал демонстративных заказных убийств хорошо охраняемых лиц: пред­принимателей, банкиров, депутатов, руководите­лей, журналистов, воров в законе и преступных авторитетов. Число убитых воров в законе и пре­ступных авторитетов намного превышает число привлеченных среди них к уголовной ответствен­ности. Наряду с открытыми убийствами возросло число убийств, совершенных под безвестную про­пажу, естественную смерть и другие скрытые фор­мы насильственного лишения жизни. В 1996 г., на­пример, было зарегистрировано 29.4 тыс. умыш­ленных убийств. В том же году устанавливалась личность 49.8 тыс. неопознанных трупов (уста­новлена была в 15.4 тыс. человек). В этих цифрах скрывается большая доля умышленно убитых, число которых может превышать число зарегис­трированных убийств. Поэтому утверждения о низкой латентности умышленных убийств явля­ются для нашей страны сомнительными.

6. Одной из опасных тенденций преступности последних лет была криминализация политичес­кой и правящей элиты. Истории давно известно, что самые крупные состояния делались в период распада империй. Распад СССР подтвердил этот вывод. Эти состояния сколачивались чаще всего теми, кто находился у власти. Наряду с этим кри­минализировались и те, кто стремился к ней.

Правящие круги в СССР имели богатый опыт криминализации. Во времена Сталина они не могли не заниматься политическим терроризмом (насилием власти), а во времена Хрущева и осо­бенно Брежнева — политическим мздоимством и казнокрадством (продажностью власти).

Криминальность правящей и политической элиты в России, как, впрочем, и в других странах, имеет наиболее высокую латентность и безнака­занность. Своих сдают редко или совсем не сда­ют. Генеральная прокуратура, например, не­сколько раз обращалась в Государственную Думу и Совет Федерации с просьбой дать согласие на привлечение депутатов или «сенаторов» к уголов­ной ответственности, но ни разу его не получила.

О криминальности высоких должностных лиц в нашей стране пишется и говорится много, в том числе и высшими должностными лицами страны, но уголовных дел до последнего времени практи­чески не было. За взяточничество и казнокрадст­во привлекаются лишь мелкие чиновники или об­наглевшие высокие должностные лица, покры­вать которых власти уже не в силах. Правящая элита чистоту своих рядов бережет не путем принципиальной борьбы с коррупционерами, а путем организации правовых «дыр», беспреце­дентного иммунитета и укрывательства преступ­лений.

Высокие должностные лица в нашей стране очень быстро перенимают выгодные для них принципы европейских свобод, однако предложе­ния о контроле за должностными лицами, приня­том в Европе, расценивают как возвращение к тоталитаризму. Один пример. Во всех цивилизо­ванных странах должностные лица предоставля­ют сведения об активах и доходах, — как своих, так и своих иждивенцев. Об этом говорится в Международном кодексе поведения должност­ных лиц.

По действующим же у нас нормативным актам высокие должностные лица категории «А» могут декларировать только свои доходы и только по собственному желанию. Они абсолютно бесконт­рольны. А когда пункт об обязательном деклари­ровании своих доходов и доходов близких после многолетних споров был включен в принятый Фе­деральным Собранием Закон о борьбе с коррупци­ей, то он был расценен как возврат к 37-му году и Закон не был подписан. Недавно, в январе 1998 г., вступил в действие Федеральный закон «Об осно­вах муниципальной службы». В нем прописаны все гарантии служащего и его семьи (медицин­ское обслуживание и пенсионное обеспечение и т.д.), но сведения о доходах и об имуществе он представляет только за себя (ст. 12), хотя всем из­вестно, что добытые неправомерным путем сред­ства (недвижимость) коррупционеры, как прави­ло, оформляют не на себя, а на своих близких. Объявленное нашими властями (в отсутствие за­кона) требование о предоставлении в 1997 г. все­ми должностными лицами сведений о доходах и имуществе своих и семьи осталось, как и прежние настояния, обычной декларацией. Она прогнози­ровалась сразу же после наложения вето на За­кон о борьбе с коррупцией, который разрабаты­вался более десяти лет, неоднократно принимал­ся Думой и одобрялся Советом Федерации. Генеральный прокурор РФ Ю. Скуратов в интер­вью «Российской газете» (от 17 октября 1996 г.) имел все основания заявить, что принятию Зако­на противодействуют те, кто мог бы стать объек­тами его применения.

 

Выводы

На непростой вопрос, который был поставлен в начале статьи: связан ли процесс интенсивной криминализации общественных отношений в России с переходом к капитализму, рыночной экономике, свободе и демократии, — можно отве­тить: и да, и нет.

Связан в той мере, в какой экономическая и по­литическая свобода облегчают совершение пре­ступлений. И это универсальное условие действует в различных странах, а не только в России. Нельзя не согласиться с уже цитируемой мною Ф. Адлер, которая считает, что «стоимость преступности – цена нашей свободы».

Не связан в той мере, в какой рыночная эконо­мика не предопределяет необоснованного разва­ла социального контроля за противоправным по­ведением. Развал этот в СССР и в России не был детерминирован рыночной экономикой и станов­лением демократии. Он определялся в значитель­ной мере параличом новых властей, а также их корыстными и иными личными интересами. Ры­ночная экономика требует дисциплины и поряд­ка. У нее огромные возможности саморегулиро­вания, но только не в контроле за преступностью.

При всей сложности криминологической об­становки в России она не является катастрофиче­ской. Если даже умножить регистрируемую пре­ступность в стране в 4 раза (для учета основной латентности), она не будет выше, чем, например, в США, наиболее криминальной стране в мире. Различия заключаются в другом. В США домини­руют кражи. Удельный вес их превышает 90% в структуре серьезной преступности, а число умы­шленных убийств в расчете на 100 тыс. всего на­селения составляет 8.2. В России — 19.9 без учета убийств военнослужащих, сотрудников правоохра­нительных органов, насильственных смертей, на­ступивших в связи с умышленным причинением тяжкого вреда, безвестных пропаж граждан и не­опознанных трупов и других, которые квалифи­цируются по другим статьям и не попадают в учет умышленных убийств. Более того, в США убий­ства учитываются по жертвам и независимо от времени наступления смерти, а у нас при одновре­менном убийстве нескольких человек учитывает­ся как одно преступление.

В США преступность более или менее полно контролируется дееспособной и хорошо обеспе­ченной полицией. Американцы прагматичны и над ними не довлеет идеология. По последнему очень серьезному репрессивному Закону о борь­бе с насильственной преступностью (1994 г.), они запретили продажу и хранение 19 видов огнест­рельного оружия и распространили назначение смертной казни на 50 составов федеральных пре­ступлений. Вместе с этим законодатели выделили на цели борьбы с насильственной преступностью и ее предупреждения 30.2 млн. долл. На церемо­нии подписания Закона Б. Клинтон сказал: «За­конопослушные граждане заставили услышать их голос. Никогда впредь Вашингтон не поставит интересы политики и партий над правопоряд­ком». Результаты Закона были скромные, но реальные: в 1994 г. преступность сократилась на 1.1%, в 1995-на 0.9%, в 1996-на 1.2%.

В России нет соответствующей правоохрани­тельной воли — служить народу, а не собственно­му ведомству. Политика продолжает доминиро­вать над правом, а фальшивые успехи борьбы с преступностью — над реальным положением дел.

Одним из приоритетов уголовной политики цивилизованных стран является охрана прав и свобод человека и гражданина, собственности, общественного порядка и общественной безопас­ности от преступлений. Статистическим критери­ем такого приоритета является число граждан, защищенных от преступных посягательств, или число граждан, чьи интересы защищены в уго­ловном судопроизводстве. В советское время у нас защищались интересы государства, в рефор­менное время — интересы правонарушителя (по­дозреваемого, обвиняемого, подсудимого, осуж­денного) и государства.

Жертва преступления, для защиты интересов которой и существует правосудие, осталась самой беззащитной и перед преступником, и перед право­охранительными органами, и перед судом. О жерт­вах преступлений нет ни государственной, ни ве­домственной, ни судебной статистики. Жертва преступления вправе спросить с демократического правового государства, которое не защитило ее от преступления, не зарегистрировало преступление, не провело расследование, не нашло преступника, не осудило его и не компенсировало ее потери.